Название: Почти свобода
Бета: Eanatum
Размер: миди, количество слов 1759
Фандом: советский кинематограф
Пейринг/Персонажи: Леонид Ильич Брежнев, Владимир Мотыль, Георгий Чухрай
Категория: джен
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения:
Все упомянутые вырезанные сцены, действительно, имели место быть в первоначальном варианте фильма.
Факт того что фильм создан на основе реального рассказа очевидца имеет место быть. Подробности - фантазия автора.
Фотографии кликабельны.
«Ну вот что, ребята. Пулемёт я вам не дам.»
к-ф «Белое солнце пустыни»
Павел Верещагин
к-ф «Белое солнце пустыни»
Павел Верещагин
читать дальше— Ты обещал мне полную свободу на съемочной площадке!
— Володя, не кипятись! Я обещал — ты получил, какие проблемы?
— Какие проблемы? Ты серьезно?
Руководитель ЭТК (Экспериментальная творческая киностудия) Георгий Чухрай лучше кого-либо знал все их проблемы.
Началось с того, что осенью тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого на киностудии стартовали съёмки эпопеи «Освобождение», на которую были брошены все силы и ресурс. «Белому солнцу пустыни» доставались крохи с чужого стола.
С большим трудом и ненадолго ему — режиссеру Владимиру Мотылю — удалось выпросить одиннадцатый кавалерийский полк, который снимался в «Войне и мире». Ругани из-за него было больше, чем результата. В конце концов, никаких путных конных трюков снять так и не удалось, тем не менее один из конников таки умудрился свернуть себе шею прямо на съемочной площадке.
К тому же подобранные на главные роли актёры постоянно бухали. И не просто бухали, а бухали и дрались. Перед съёмкой эпизода боя на баркасе Паша Лиспекаев, игравший Верещагина, пришел с разбитой мордой и с такого жестокого бодуна, что и гримировать не пришлось.
Потом съёмочную группу обвинили в перерасходе средств. А как их не перерасходовать, если съёмки затянулись?
И так лепили декорации из дерьма и палок, а на роли басмачей задействовали местных пейзан, многие из которых, как он вскоре узнал, были настоящими бандитами. Даже авторитет у них свой имелся — «Али». Чтобы на съёмках был порядок, пришлось ему выдать маленькую роль. В фильме Али играет самого себя и говорит: «Таможня дает добро».
Бандитский авторитет Али из Махачкалы, снявшийся в фильме.
Старт «Белого солнца пустыни» получался крайне несчастливым.
Началось всё с того, что никто из серьезных режиссеров не хотел брать этот сценарий.
Первым снимать его отказался Андрей Михалков‑Кончаловский, не увидев в сюжете ничего, кроме приключений — такое ему было неинтересно.
За ним это сделали Витаутас Жалакявичус, Юрий Чулюкин и Андрей Тарковский. Тогда предложение сделали ему — Владимиру Мотылю.
Владимир знал, что его считали «неблагонадёжным», поэтому отказываться сразу не стал, но, прочтя сценарий, пришёл в ужас. Картонная роль красноармейца Сухова, выполнявшего свой «интернациональный долг», напрочь убивала и так трещащий по швам сюжет, густо политый клюквенным вареньем.
Главный герой был похож не на живого мужчину, а на никогда не унывающего персонажа русских сказок Иванушку Дурачка, а и что с этим делать — было пока не ясно.
После долгих препирательств Гера, Георгий Чухрай все-таки уговорил Володю, пообещав переписать диалоги до удобоваримой формы и разрешив вносить любые коррективы.
Первичный вариант сценария принадлежал Рустаму Ибрагимову и Валентину Ежову, и, как Владимир понял, написан был на основе реальных событий.
Вроде бы один ветеран гражданской войны некий Саур Рахимов рассказал своему другу, как спасал брошенный бандитом Абдуллой в пустыне гарем.
— Какой гарем может быть у бандита? — удивился тогда Владимир, но Гера только плечами пожал:
— Ну какой бандит? Князь местный или как там у них это называлось? Бай? Бей? Хрен его знает.
— Поня-ятно, — протянул Владимир. — Ладно, пускай бандит. А зачем он требует у жён самоубиться? Ислам это запрещает. И самоубийства, и принуждения к нему. У них это очень тяжёлый грех.
— Не мучай меня, ты снимаешь советский «вестерн», а не концептуальную трагедию. Зачем тебе достоверность?
— Может, потому что не привык снимать дерьмо?
Гера досадливо передернул плечами и вышел — разговор себя исчерпал.
— Анекдот на анекдоте, — неизвестно кому пожаловался Владимир и швырнул папку со сценарием на стол. Ладно, прав Гера, кому нужна эта достоверность?!
Тем более, найти и расспросить Рахимова не представлялось возможным. Убит неизвестным, застрелен выстрелом с большого расстояния в Красноводске в тысяча девятьсот двадцать седьмом.
Он изменил в сценарии многое. Очеловечил Фёдора Сухова, создав ему любовь всей жизни — дородную Катерину Матвевну, придумал письма Сухова к своей жене. Они читались в полголоса, и текст к ним написал Марк Захаров. Увеличил роль Верещагина, из эпизодического сделав его одним из главных персонажей, и внёс еще бог знает сколько правок и дополнений пока то, что предстояло отснять, не стало ему нравиться хотя бы приблизительно.
И всё равно закончилось так, как и должно было закончиться: Сурин ( директор Мосфильма) акт приёмки не подписал.
— Я тебе говорил, — резонно огрызался Георгий Чухрай на его жалобы. — Я тебя предупреждал: снимай вестерн и не выделывайся. Концептуальности ему захотелось. Вот и получил.
— Ге-ра! — примирительно гудел Владимир. — Ну, Ге-ра!
— Хорошо. Я знаю, что нужно делать, — наконец смилостивился Чухрай. — Только пообещай, что будешь молчать, как рыба об лёд, и кивать, как китайский болванчик.
— Обещаю! — отчаянно пообещал Владимир. Выхода у него не было. Или картина ляжет на полку на долгие годы, или... Или как повезёт.
***
Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Генеральный Секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев очень любил фильмы в жанре вестерн. Именно этой его маленькой слабостью решил воспользоваться Георгий Чухрай.
Затея была рискованной — фильм мог не понравится, но Гера резонно рассудил, что, раз акт приёмки не подписан, хуже, чем есть, уже не будет. Но всё вышло просто очень хорошо. Фильм понравился, и не просто понравился, а вызвал восторг, и на следующий день он, Владимир Мотыль и Александр Сурин были приглашены на аудиенцию к Самому.
— Очень, очень, понимаешь, хороший фильм, — довольно гудел Леонид Ильич, рассматривая мнущихся перед ним «киношников». — Кстати, а почему не приняли? — обратился он к Сурину, показав полную осведомленность. — Фильм-то отличный. И музыка на высоте, и песня!
— Э-э... — замялся Александр Владимирович, отправивший «Белое солнце...» на полку из-за «плохого качества съемок». — Фильм отличный и музыка прекрасная, но надо дорабатывать, — нашёлся он, выбрав самый нейтральный из возможных вариантов.
— А вот в этом вы правы, товарищ Сурин! — оживился Леонид Ильич. — В этом вы правы! Надо дорабатывать. Вот, например, в конце. Зачем жена Верещагина сходит с ума? Хорошая баба, а вы с ней вот так!
Генсек замолчал, уставившись на собеседников строгим взглядом.
В конце фильма, действительно, была тяжёлая сцена, где, после гибели Верещагина, его жена Настасья, которую сыграла актриса Куркина (нынешняя жена режиссера), с горя сходит с ума.
Она идёт вдоль берега к станции, к занесенным песком железнодорожным путям. Падает на колени, бормоча бессвязные слова о Паше, о родной Астрахани, о погибшем сыночке и ползает по рельсам, разгребая песок. Образ жены Верещагина был одним из самых любимых у Володи, а Куркина хороша в своей зрелой красоте и сцену сумасшествия сыграла очень достоверно.
Леониду Ильичу на тот момент исполнилось шестьдесят четыре, но, видимо, порох в пороховницах Генсека еще не отсырел.
— Такую бабу загубили! — не дождавшись ответа, продолжил Леонид Ильич. — И добро бы по делу, а тут так, на пустом месте! Муж-то у нее кто?
— Таможенник, — настороженно сказал Гера, потому что молчать было неприлично.
— Таможенник, хе! — довольно крякнул Генсек. — Белогвардеец он, боевой унтер-офицер и кавалер Георгиевских крестов, — Леонид Ильич снова удивил, продемонстрировав не только редкую внимательность, но и знание имперских чинов и наград. — Явно же, что с Абдуллой этим хорошо знаком и до революции делишки незаконные вёл. Контрабанда, понимаешь, нарушение закона.
— К тому же пьяница, — вдруг невпопад поддакнул Сурин и удостоился тяжёлого, неприятного взгляда: Леонид Ильич заложить за воротник сам был не прочь, здоровье пока позволяло.
— Пускай эта Анастасия поплачет немного, а потом успокоится, — с выбранного пути Генсека свернуть было невозможно, как ледокол «Ленин». — Нечего тут, понимаешь! Найдёт себе другого. Получше, чем этот Верещагин!
Георгию было весело, что Брежнев приревновал киношную Настасью к киношному же белогвардейскому мужу-офицеру, и одновременно страшно, что Володя сейчас полезет в спор и объяснения, защищать любимую героиню, но тот послушно кивнул.
Кадры из вырезанной сцены.
— И это... Сцену, где Абдулла со своей женой милуется. С виноградом которая. Вырезать. Безобразие, понимаешь!
Это была сцена в начале фильма, где отряд Рахимова пытается захватить бандитов и гарем в Старом городе.
Голый Абдула лежит в постели, к нему прижимается почти обнажённая сисястая Джамиля. Она кормит мужа виноградом, тот улыбается. Джамиля цветёт чайной розой.
— Он же убить хотел своих жён, — резонно заметил Генсек, — а у вас получается, что нет. Что у них там какие-то чувства. А какие чувства могут быть у бандита?
— Так очевидец рассказывал, — робко возразил Мотыль. О том что изначально у него не было уверенности, что Абдулла жён своих хотел именно убить, Володя промолчал, и Георгий перевёл дух — вот и правильно. Кому нужна правда? В фильмах такого жанра злодей должен оставаться злодеем. Хотя, на самом деле, сюжет в этом месте провисал зверски. Если задуматься, у Абдуллы было куча возможностей осуществить намерение.
Георгий разочарованно вздохнул.
Володя тоже выглядел очень расстроенным. Оно и понятно: заботливо припрятанная концептуальность топала прямиком псу под хвост, и это было только начало.
Сцену с виноградом Гере и самому было жаль до слёз. Она превращала Абдуллу из шаблонного контрреволюционера-антагониста в живого человека с историей, чувствами и отношениями.
— Убрать! — возмущенно сверкнув стёклами очков, потребовал Генсек.
Гера понуро кивнул, автоматом отметив, что Володя и Сурин сделали то же самое.
— Он бандит, басмач — вон, Петруху убил! — кипятился Леонид Ильич.
— Да, Петруху жаль, — в тон поддакнул Сурин, заслужив благосклонный и короткий кивок.
— Девочку задушил, — продолжал бушевать Леонид Ильич. — Ей бы жить да жить! Зачем?!
— У них за измену одно наказание — смерть. Так что всё по закону, — попытался объяснить Володя. — По их закону, конечно, не по советскому, — поправился он быстро.
«Ой, зря-я-я... » — подумал Гера и аж дыхание затаил. Но ничего страшного не произошло. Леонид Ильич пожевал-пожевал губами и неожиданно выдал:
— Всё равно девчонку жаль. Потанцевала немного, чадру сняла, живот показала — безобразие оно конечно, но совсем голой-то не раздевалась!
— Дикари, — почти правдоподобно возмутился Сурин. — Фанатики.
Все помолчали.
— А может мы того, её тоже вернём? — внезапно, с робкой надеждой посмотрев на Мотыля, спросил Генсек.
— Ну... — разочарованно протянул тот. — Если и Настасью и Гюльчатай...
— Ладно, — согласился Брежнев, — прогнозируемо сделав выбор в сторону фигуристой вдовы Верещагина. — Девочку пусть бандит душит. Нечего, понимаешь, при живом муже, понимаешь, этим вилять! — он покрутил в воздухе расставленной пятернёй. — А Настасью вернуть в разум!
Гера счастливо закивал — это было меньшее зло.
— И главное! — поднял указательный палец дорогой Леонид Ильич. Мне не нравится финальная сцена с гаремом. Неправильная она какая-то...
— Не советская! — снова подсказал Сурин.
— И не советская, — согласился Генсек.
— Так очевидец рассказывал, — совсем вяло возразил Владимир Мотыль, уже понимая, что финальную сцену: тщательно продуманную и горячо любимую, придется переснять.
В ней раненый в плечо Фёдор Сухов стоит на коленях возле убитого им Абдуллы. Женщины вылазят из цистерны и бегут сначала кажется, что к красноармейцу, но потом пробегают мимо и, падая на колени перед телом мужа, горько и громко рыдают, воздевая руки к небу, и рвут на себе волосы. Сцена была интересной: в одночасье переворачивала всё с ног на голову и делала историю внезапно совсем другой и про другое. К тому же она была одной из немногих, действительно имевших место в реальном рассказе Рахимова, но спорить с Генсеком мог только господь бог, а никто из них им не был.
Переснятый финал, не вошедшая в фильм сцена.
www.youtube.com/watch?v=Hxl8_uxM4GE
— Он их спас, а они, понимаешь! — лютовал Леонид Ильич — У них впереди светлое будущее, а они, понимаешь! Глупые бабы!
— Советский зритель не поймет, — привычно подсказал Сурин.
— Вот! — подняв указательный палец в верх, заключил Леонид Ильич, ставя точку.
Гера страшными глазами посмотрел на Мотыля. Тот с силой сжал зубы и отвернулся. Со сценой можно было попрощаться.
— Ну и что у нас получается в финале? — тоскливо спросил Владимир, когда они сели в автомобиль.
— А херня у нас в финале, — не стал разочаровывать его Гера. — Три большие сцены тю-тю, и без права на помилование. Финал придётся переснять. Или читай отходную — фильму конец.
— Если убрать две последние сцены, получится жутенький водевиль с горой трупов, кастрированным финалом и невнятной идеей, — мрачно констатировал Мотыль то, что и так было понятно.
— А и пусть получится! — махнул рукой Чухрай. — Идея как раз очень внятная: пролетарии всех стран бодро, весело и прочее и прочее. Люди такое любят. Особых премий ты не заработаешь, но зритель на фильм пойдёт.
— Пойдёт, — подумав, согласился Владимир. — Ладно, будем реалистами. Не получилось концептуальности — да и хер с ней. Что? В первый раз? Особенно в свете последних событий. Кто бы мне позволил?
Чухрай благоразумно промолчал. И так понятно, что Володя имеет в виду операцию «Дунай». После недавнего ввода в Чехословакию войск Варшавского договора, означавшего конец «Пражской весны», демонстрации двадцать пятого августа на Красной площади и самосожжения на Вацлавской чешских студентов, фильм про установление советской власти на спорных территориях мог быть или совсем не серьёзным, или никаким. А они с Володей не евтушенки, чтобы: «Танки идут по Праге» — и не ебёт!
В смысле, всё равно, что с тобой дальше будет.
— Ты же снимал советский вестерн, вот в выжимке он и получился, — вяленько успокоил он.
— С правильным, блядь, социалистическим финалом, — не поддержал шутки Мотыль.
— У тебя всё равно ничего бы не получилось, — «успокоил» Георгий Чухрай. — Не он, так студсовет бы заставил финал переснять. Скажи спасибо, Генсек хоть Петруху оживить не приказал. А вполне же мог!
— Мог, — согласился Владимир и немного повеселел — его фильм, пусть и с купюрами, всё-таки встретится со зрителем.